В России существовало крепостное право не только в своде законов, но и в
сердцах людей; в России было еще многое другое в том же роде.
Говорят некстати, действуют некстати. Приспособить к
себе внешний мир не умеют, не хотят. Никто не верит, что, изменив
внешние условия, можно изменить и свою судьбу. Везде царит хотя и не
осознанное, но глубокое и неискоренимое убеждение, что воля должна быть
направлена к целям, ничего общего с устроением человечества не имеющим.
Хуже — устроение кажется врагом воли, врагом человека.
Даже сейчас, в страшное время, переживаемое
нами, — если хотите, то сейчас, пожалуй, сильнее, чем когда бы то ни
было, — нельзя читать только одни газеты и думать лишь об ужасных
сюрпризах, подготовляемых нам завтрашним днем. У каждого между чтением
газет и партийных программ остается час досуга, хотя бы не днем, когда
шум событий и текущий труд отвлекают, а глубокой ночью, когда все, что
можно было — уже сделано. Тогда прилетают старые, спугнутые «делами»
мысли и вопросы. И в тысячный раз возвращаешься к загадке человеческого
чтения, человеческого величия.
А все-таки, если бы каким-нибудь образом власть
попала в наши руки, с каким бы наслаждением послали мы к черту все
возвышенные миросозерцания, метафизику и идеи и просто-напросто без
дальних размышлений устранили бы с земли все страдания, все безобразия,
все неудачи, которым мы приписывали такое огромное воспитательное
значение.
Мы живем в царстве призраков и боимся больше
всего на свете хоть чем-нибудь нарушить торжественную гармонию
завороженного царства.
Нужно взрыть убитое и утоптанное поле
современной мысли. Основательно и неосновательно следует осмеивать
наиболее принятые суждения и высказывать постоянный восторг творческой
силой, что пропитало бы собой самое существо нашей жизни.
Объясненный поэт — все равно что увядший цветок: нет красок, нет аромата — место ему в сорной куче.
Основная черта художественного творчества — совершенный произвол: во всем, и в значительном, и в мелочах.
Пока мы «знаем», пока мы «понимаем» — мы с Ним и
тем крепче с Ним, чем «яснее и отчетливее», чем аполитичнее наши
суждения. Это должны постичь люди — если им суждено на земле
пробудиться.
С удивлением и недоумением я стал замечать, что
в конце концов «идее» и «последовательности» приносилось в жертву то,
что больше всего должно обретать в литературном творчестве, — свободная
мысль.
Нет более противного и отталкивающего зрелища,
как зрелище человека, вообразившего, что он все понял и на все умеет
дать ответ. Вот почему выдержанная и последовательная философия
становится невыносимой. Уж если нужно философствовать, то изо дня в
день, не считаясь с тем, что ты говорил вчера. Если поэзия должна быть
глуповатой, то философия должна быть сумасшедшей, как вся наша жизнь. В
разумной же философии столько же коварства и предательства, сколько и в
обыкновенном здравом смысле.
Человек, который ничего не ждет от мира, который
ничего не боится, который не нуждается ни в благах мира, ни в чьей-либо
поддержке, — разве вы запугаете его приговорами, разве вы принудите его
отказаться от себя какими бы то ни было угрозами? И разве история является для него последней судебной инстанцией?
Когда вы потеряете путь, когда путь потеряет
вас — тогда... Но ведь я начал говорить о лабиринте, а что можно сказать
о лабиринте, кроме того, что он лабиринт?
Я даже надеюсь, что уже недалеко то время,
когда философы добудут себе привилегию откровенно признаваться, что их
дело вовсе не в разрешении проблем, а в искусстве изображать жизнь как
можно менее естественной и как можно более таинственной и
проблематичной. Тогда и главный «недостаток» философии — огромное
количество вопросов и полное отсутствие ответов — уже не будет
недостатком, а превратится в достоинство.
Чтобы сделать невозможное, нужно прежде всего отказаться от рутинных приемов.
Чтобы увидеть, нужно всем существом своим захотеть посмотреть.
Мировое пространство бесконечно и не только
вместит в себя всех когда-либо живших и имеющих народиться людей, но
даст каждому из них все, чего он пожелает. Из того, что на земле людям
тесно, из того, что здесь приходится неимоверными усилиями отвоевывать
каждую пядь земли и даже наши призрачные свободы, никак не следует, что
бедность, темнота, деспотизм должны считаться вечными, всемирными
началами, и что экономное единство
есть последнее прибежище для человека. Множественность миров,
множественность людей и богов среди необъятных пространств необъятной
вселенной, — да ведь это (да простится мне слово) идеал!
Человек такой, каким его создала природа, за
мгновенье счастья, за призрак счастья готов принять целые годы великого
страдания и великого несчастья. В таких случаях он забывает всякие
расчеты, всякий счет и идет вперед, к неизвестности, часто на верную
гибель. Где правда, в словесной ли мудрости или в действительности?
Аристотель уже критиковал Платона, скептики —
их обоих, и так-до наших дней каждый новый и нарождающийся мыслитель
борется со своими предшественниками, уличает их в противоречиях и
заблуждениях, хотя знает, что сам заранее обречен на такую же судьбу.
Великие лишения и великие иллюзии до такой
степени меняют природу человека, что казавшееся невозможным становится
возможным и недостижимое — достижимым.
